Кабинет Главного Конструктора на ракетодроме. Он очень похож на его маленький городской кабинет. Такой же белый телефонный аппарат с гербом СССР на диске, такой же лунный глобус. Быстро крутит резиновыми ушами, поводит вправо-влево остроконечной головой вентилятор - «подхалим».

Главный в простой трикотажной тенниске, в мятых легких брюках и дырчатых сандалиях, ужасно какой-то нездешний, дачный, сидит за столом над бумагами, медленно прихлебывая из запотелого стакана ледяную минеральную воду. Когда входит Бахрушин,

Главный отодвигает стакан и чуть привстает для рукопожатия.

- Садитесь, Виктор Борисович. Бахрушин сел.

- Что нового?

- Ничего.

- Итак, запаздывание команды на включение второй ступени три десятых секунды. Так?

- Больше. Тридцать пять - тридцать шесть сотых.

- Так... Может быть, где-нибудь разрядка на корпус? - Возможно.

- Проверить можно?

- Можно. Но все проверить трудно.

- Знаю, что трудно,

- Два дня люди работают... Вернее, двое суток...

- Да, я знаю... Хотите нарзану? Холодный...

- Спасибо, не хочу.

Главный отвернулся, помолчал. Потом искоса, как-то подозрительно взглянув на Бахрушина, сказал:

- У меня предложение: давайте сменим машину.

- Не успеем.

- Надо успеть. До старта почти сорок часов. Москвин и Яхонтов вам помогут.

Бахрушин молчит. Он знает: сменить машину, убрать одну ракету и поставить другую за такой срок - это почти подвиг. Впрочем, почему «почти»? Это подвиг. А люди очень устали.

- Мы все-таки узнаем, откуда берутся эти тридцать пять сотых, - вдруг зло говорит Главный. - Подниму протоколы всех испытаний. Под суд отдам!

- Может быть, люди не виноваты.

- Тем более надо узнать! Помолчали,

- На этой, - Главный кивнул в окно, - можно прокопаться еще неделю... Давайте менять, Виктор Борисович.

Бахрушин понимает, он отлично понимает, что Главный прав. От этого, конечно, не легче, но Главный прав. И он говорит:

- Ясно, Степан Трофимович. И встает.

- Вот теперь я выпью вашего нарзана, - говорит он со своей удивительно обаятельной улыбкой, очень просто, как умеет это делать один Бахрушин. Крошечные пузырьки в стакане лопаются, и нарзан приятно так шипит. Бахрушин пьет маленькими глотками, потому что холодно зубам.

 

Темная звездная ночь, последняя ночь перед стартом. На скамейке у белого домика, окруженного тоненькими, хиленькими тополями, сидит Роман Кузьмич, главный «космический» доктор. Его не сразу и заметишь. Только когда наливается вдруг красным светом папиросный пепел, видно, что кто-то сидит на скамейке. Тихо. Пилят кузнечики. Слышно, как едет по шоссе машина. Сюда едет. Побежал по придорожным столбам молочный свет фар. Метров тридцати не доезжая до домика, машина остановилась. Фары погасли, и стало еще темнее, чем было. И еще громче грянули кузнечики. Хлопнула дверца. Темная фигура, спотыкаясь, двинулась от шоссе на огонек папиросы.

- Осторожно, там кирпичи, - заговорщицким шепотом говорит Роман Кузьмич. - Кто это?

- Это я, - отвечает фигура.

- Степан Трофимович? Добрый вечер!

- Здравствуйте, Роман Кузьмич!

Главный Конструктор садится на скамейку рядом с Романом Кузьмичом. Молчат. Доктор понимает, зачем приехал Главный, а Главный знает, что доктор понимает. Вот они и молчат. Тихо. Пилят кузнечики, но от этого тишина становится еще более глубокой.

- Хотите папиросу? - спрашивает доктор.

- Спасибо, не хочу... Спят?

- Спят, как ангелы.

- Удивительные ребята...

- Нормальные, здоровые ребята.

- Ну, нет, что вы, - мягко, но убежденно протестует Степан Трофимович, - замечательные, необыкновенно замечательные ребята.

- Вы прогрессивный отец. - Улыбки доктора в темноте не видно, но по голосу можно понять, что он улыбается. - Чехов, кажется, сказал, что все, чего не могут или не хотят делать старики, считается предосудительным. Хорошо, а? Мы с вами не можем лететь на Марс, но не считаем это предосудительным. Выходит, и я прогрессивный отец.

- А если бы завтра предстояло лететь вам, вы смогли бы уснуть сегодня? - задумчиво спросил Степан Трофимович.

- Думаю, что уснул бы.

- А я бы, наверное, не уснул...

- Скажите, Степан Трофимович, только абсолютно серьезно: вам никогда не хотелось слетать самому? Главный Конструктор ответил не сразу. Вспыхнула, высветив губы и ноздри доктора, папироса и снова пригасла, словно кто-то передвинул рычажок реостата у маленького красного фонарика...

- Хотелось... Всю жизнь хотелось... - сказал Степан Трофимович. - Ну, я пойду, а то мы еще разбудим их своими разговорами...

Доктор угадал в темноте протянутую ему руку.

- Да, ложитесь. Уже второй час.

Споткнувшись раза два о невидимые кирпичи, Степан Трофимович дошел до машины. Доктор слышал, как хлопнула дверца и Главный сказал шоферу:

- На стартовую.

 

Стартовая площадка светится в ночи издалека, как гигантский волшебный кристалл, идеальные грани которого рождены белыми росчерками прожекторов. Ракета, упрятанная в конструкцию монтажной башни, блестит в их лучах. Это уже другая ракета. Но отличить ее на глаз, разумеется, нельзя. А вокруг нее на разных этажах башни - фигурки людей. Все те же человек двадцать, не больше. Больше просто не нужно, только будут мешать. Сейчас от этих двадцати все и зависит.

Главный стоит в черной тени огромного автомобиля-цистерны и смотрит, как работают люди у ракеты. И ему нравится, как они работают; нет лихорадки, нет крика, суеты, всего того ненавистного ему ложного энтузиазма, который с настоящим энтузиазмом не имеет ничего общего, потому что рождается не от вдохновения, а от нервной спешки и страха. Такой авральный энтузиазм ничего, кроме брака (он убеждался в этом не раз), в конце концов не дает. Здесь была ровная работа с четким внутренним ритмом. Главный стоит уже долго, не выдавая своего присутствия, именно потому, что боится нарушить этот ритм. Люди сами знают, что надо делать, и делают. Сейчас он наблюдатель, полководец на поле боя, когда полки его пошли в штыки. Возможно, постояв еще немного, он бы так и уехал незамеченным, если бы не молодой парень-монтажник, налетевший на него с ручной тележкой, груженной двумя газовыми баллонами.

- Ну... твою мать, - без злобы, с грустной обидой начал парень и осекся, узнав Главного. - Простите, Степан Трофимович, не разглядел... «Теперь надо уйти так, чтобы все знали, что я ушел», - подумал Степан Трофимович. И он сказал:

- Позовите Кудесника.

Парень, счастливый, что так легко выкрутился из столь щекотливого положения, птицей взлетел на площадку лифта.

Через минуту Кудесник в грязной линялой ковбойке, весь какой-то скандально неопрятный, стоял перед Главным. «Зачем он меня зовет? - думал Борис. - Ругать не за что, хвалить рано. Да хвалить и не зовут. Значит, или Главный хочет что-то переделать (это самое ужасное, лучше пусть ругает), или узнать, как идут дела».

- Что еще осталось проверить? - спросил Главный, не глядя на Кудесника.

- Каналы главного гироскопа, сигнализацию отключения ступеней в кабине, реле терморегулировки, ну и там уж мелочи...

- Мелочей в этой машине я не знаю, - перебил его Главный.

Борис промолчал.

- К шести утра вы должны все кончить. У вас еще, - он взглянул на часы, - три часа девятнадцать минут.

- Постараюсь успеть, Степан Трофимович...

- Вы должны кончить.

- Мы кончим.

- Хорошо. Я буду у себя. Если потребуется, сразу звоните.

У машины Главный обернулся и увидел, как кабина лифта с Кудесником медленно ползла вверх, к вершине ракеты. Он вдруг, впервые за последние три дня, когда началась вся эта неслыханная карусель с запаздыванием команды на включение второй ступени, испытал чувство какого-то уверенного покоя. Теперь, после разговора с Кудесником, он знал, что все будет хорошо. И от этой уверенности Степан Трофимович как-то сразу ослаб. «Надо лечь... Хоть на два часа, - думал он, садясь в машину. - Что же делать с этим парнем, с Кудесником? Ведь он сделает. Сделает! Орден ему. Сам впишу, если Бахрушин не представит...» И когда машина тронулась, он еще раз оглянулся на сияющий кристалл стартовой площадки, внутри которого спрятана была вся его жизнь: ракета и люди, которым он верил и которых любил.

 

В семь часов утра к стартовой площадке подошел маленький автобус. Из него вышли космонавты, четыре человека в оранжевых скафандрах, неуклюжие, похожие на водолазов. Поворачивают не голову, а весь корпус сразу. Воронцов сосредоточенно спокойный. Раздолин, напротив, какой-то даже несколько рассеянный, улыбается. За ними дублеры - Агарков и Киселев. Они отошли в сторонку, понимая, что они тут «для порядка», «по традиции». С самого 1961 года, с гагаринского полета, не было еще случая, чтобы полетел дублер.

На стартовой площадке две группы людей. В первой - те, кто работал на машине. Во второй - официально провожающие. Их немного. Председатель Государственной комиссии, грузный, солидный, в дорогом, не очень хорошо сшитом светлом костюме. Главный Конструктор (он не переоделся, такой же «дачный»), молчаливый, насупленный Теоретик и еще человек пять-шесть начальников основных подразделений и служб. Они стоят, тихо переговариваясь между собой, пока космонавты подошли к первой группе. Монтажник, тот, который наскочил ночью на Главного, весь в масле, не хочет пачкать Воронцова, сует локоть. Воронцов сердится, жмет руку.

- Перед моей свадьбой побреешься? - спрашивает Раздолин у Маевского.

- Мы тебе Нинку не отдадим, понял?

Обнялись.

Кудесник говорит Воронцову:

- Коля, есть просьба... Привези камушек. Маленький. Не мне - Игорю. Я был у него в больнице перед отлетом. Он сказал: «Если не привезет, в следующий раз подложу ему в корабль пластиковую бомбу». Воронцов улыбается:

- Обязательно. Привет ему... Что у тебя с глазами?..

- Да ничего. Просто устал...

- Спасибо, Борька. - Воронцов обнимает, целует Кудесника. - За все спасибо.

- Да, брось... Ну, счастливо...

Виктор Бойко неумело как-то обнимает Раздолина.

- Что передать марсианам? - спрашивает Андрей.

- Да, собственно, ничего, - совершенно серьезно отвечает Виктор. - Кланяйся... Ширшов говорит Воронцову:

- Скорее бы вы, черти, улетали. Если бы ты знал, как вы нам надоели...

Андрей подходит к Нине, смотрит на нее.

- Ну, Нинка, я пошел...

- Ну, иди...

Но он не уходит, все смотрит и смотрит на нее. Она поднимается на цыпочки и торопливо, но крепко целует его в губы. И еще. Поднятое наверх прозрачное забрало шлема мешает целоваться. Потом они подходят к группе официально провожающей. И там тоже по очереди все обнимают и целуют их. Степан Трофимович совсем тихо говорит Николаю:

- Счастливо тебе, сынок... Буду ждать...

Они неуклюже поднимаются к лифту. Перед тем, как войти в кабину, поворачиваются, машут руками.

- До свиданья! - ни с того, ни с сего громко кричит вдруг Председатель Государственной комиссии. И в этот миг солидность его исчезает. И все видят, что Председатель Государственной комиссии тоже просто человек и взволнован, как и они. И все смеются...

 

Солнце уже высоко поднялось над степью, и тень ракеты, такая длинная утром, когда Виктор Бойко работал на самом верху, у приборного отсека последней ступени, сжалась, подползла к стартовому столу. Виктор чувствовал, что устал он очень. Хотелось даже не спать - просто лечь, закрыть глаза. Но усталость была совсем иная, чем вчера. Тревожное, бьющее по нервам нетерпение сменилось спокойной добротой. Наверное, больше всего в жизни любил он это состояние спокойной доброты, которая овладевала им всегда, когда он много, с пользой работал и был уверен в сделанном. Все, все в порядке. Космонавты в корабле. И у них все в порядке. Везде все в порядке. Уже объявили часовую готовность. «Остался самый длинный в жизни Андрея и Николая час», - подумал Виктор. Он оглянулся, отыскивая глазами ребят.

Юрка Маевский. Он спокоен. Он всегда верит цифрам, графикам, приборам, и сейчас он спокоен. А вот Борис еще весь в возбуждении этой ночи, весь в движении.

Виктор вспомнил вдруг галерею 1812 года в ленинградском Эрмитаже, портреты легендарных соратников Кутузова. Решительный, быстрый разворот красивой кудрявой головы, отворачивающий на сторону высокий, золотом шитый воротник. Глаза чуть прищуренные, отчаянно дерзкие... Может быть, один из тех, на портрете,- Борькин прадед?

Злое, заострившееся от усталости лицо Сергея Ширшова. Он в наушниках сидит перед микрофоном. Отвечает резко, точно, односложно:

- Да. Полностью. Да. Тоже полностью. Да. На красной черте...

Нина рядом. И у нее наушники. Но она молчит. Изредка пробегает глазами по шкалам приборов. Виктор знает, что делать этого уже не нужно: все в порядке. Сейчас дадут тридцатиминутную готовность, и они уйдут со стартовой. Они уже могут уйти. Но они не уйдут, пока не дадут тридцатиминутную...

 

Назад

В начало раздела

Далее