Михаил Ребров

СКВОЗЬ ИГОЛЬНОЕ УШКО

Михаил РЕБРОВ (г. Москва, «Красная звезда»):

ТОЧКА НЕ ПОСТАВЛЕНА
В записных книжках А.П. Чехова есть такая мысль: «Если хочешь стать оптимистом и понять жизнь, перестань верить тому, что говорят и пишут, а наблюдай сам и вникай». Наблюдай и вникай... Сам! Из многих журналистских заповедей эта, пожалуй, одна из главных. Без нее наша работа — дилетантство, нечто вроде скольжения по поверхности. Впрочем, стоп! Я привел эти слова Антона Павловича вовсе не для того, Чтобы коснуться вопросов «теории и практики» нашего труда. В них суть и содержание нашего профессионального замысла и убеждения: журналист должен побывать в космосе!
С чего все началось лично у меня? Рискуя заслужить обвинения в старомодности, все же скажу: с полета Юрия Гагарина. В тот исторический апрельский день 1961 года мне довелось быть на одном из командных пунктов ВВС, куда выводилась информация о полете. Признаюсь: происходящее в утренние часы 12 апреля — это была среда — воспринималось совсем иначе, чем даже самые грандиозные свершения нынешнего времени. Я пребывал в плену надуманных представлений о космосе и скорее был подавлен, чем удивлен. Там же впервые увидел фотографию старшего лейтенанта Гагарина, которого в сообщении ТАСС назвали майором. 108 коротких минут гагаринского рейса как бы стерли грань между фантастикой и действительностью. На память пришло некогда услышанное: «мечта — это то, что скорее всего стареет». И вот тогда сказал себе: надо запомнить все об этом дне. Потряс не только сам факт — человек полетел в космос, облетел свою планету, увидел совсем иные звезды и Землю с огромной высоты, но и то, что за этим стоит: в прошлом, настоящем и будущем.
Была ли тогда мысль о себе: смог бы я, выдержал бы, хотел бы? Не было! В ту пору больше наблюдал, чем вникал. Дерзкое желание пришло позже.
Слетали Герман Титов, Андриян Николаев, Павел Попович, готовились к своим стартам другие ребята из первого гагаринского отряда, которых знал не понаслышке, а по встречам в Институте авиационной и космической медицины, на Чкаловском и Центральном аэродромах, в кабинете генерала Н.П. Каманина, который в те годы руководил отбором и подготовкой пилотов «звездных кораблей». Знал, кто и как попал в отряд, по какой программе готовится. Я часто бывал в маленьком подмосковном городке, который тогда почему-то называли Зеленым (имя Звездный появилось позже), присутствовал на занятиях в классах, в тренажерных залах, при разборах... За всем, что виделось и слышалось, стояли и напряжение, и воля, и физическая закалка, и умение перебарывать себя. Что-то представлялось чрезвычайно сложным, а что-то простым. Комментарии методистов, врачей, преподавателей из ОКБ Королева больше поясняли, для чего проводится та или иная тренировка, чем давали представление об истинных ощущениях. Сами космонавты говорили; об этом сдержанно и неохотно. Ясно было лишь одно: каждый из них по-своему переносит все эти испытания и не хочет быть до конца откровенным. Строгость медицинских критериев пугала многих. Сердца четырех: Гагарин, Николаев, Попович, Титов
Центрифуга, сурдо— и барокамеры, вибростенды и велоэргометры, комплексный тренажер, стенды для тренировки вестибулярного аппарата, даже при стороннем наблюдении за работой которых начинала кружиться голова, парашютные прыжки, полеты в самолете-лаборатории на невесомость... Все это было весьма необычно и очень интересно. Наверное, тогда и закралась мысль: а что, если попробовать самому?..
Как-то Сергей Павлович Королев сказал, что завидует нам, журналистам. Я не удержался и спросил — почему? Главный конструктор на минуту задумался: «Проникать во внутренний мир людей, быть свидетелем и летописцем событий, путешествовать...» Потом разговор перешел на темы чисто космические: долговременные орбитальные станции, выход человека в открытый космос, решение прикладных задач народно-хозяйственного и научного значения, полеты к далеким мирам... Королев любил мечтать. «Без этого не представляю себе нашу работу», — говорил он.
Я признался Сергею Павловичу, что журналисты тоже мечтают. И конечно же, о полете. Пусть самом простом. Привел на память его же слова о том, что «одно дело, когда слушаешь доклад летчика о машине, которую ты построил, а он испытывает, другое дело — когда, сам сидишь за штурвалом и как инженер оцениваешь все «за» и «против». Королев улыбнулся: «Подловили. А ведь такое будет. Обещаю...»
Королев часто заводил разговор об ощущениях космонавтов в полете. Его интересовало все до мелочей, до малоприметных деталей. Особенно невесомость, ее влияние на самочувствие, на остроту зрения, слух, быстроту реакции... Какая Земля? Какие облака? Города? Реки? Какие самые мелкие предметы различимы?.. Условие, которое он оговорил для журналиста, было произнесено со свойственной ему твердостью: инженерный диплом.
К сожалению, он не успел выполнить свое обещание. Но было его принципиальное согласие. И разговор шел не вообще, а конкретно и персонально. Среди претендентов было трое: корреспондент «Комсомольской правды» Ярослав Голованов, радиожурналист Юрий Летунов и автор этих строк. По-разному складывался наш «путь в космос». Не все мы знали о делах друг друга. Чего греха таить: темнили, отвечали уклончиво, боялись спугнуть мечту. Лично у меня практическое начало было таким.
...Николай Петрович Каманин сидел за большим письменным столом на фоне огромной карты, где были обозначены наземные измерительные пункты, космодром, траектория выведения корабля и возможные районы аварийной посадки, «если вдруг»... На меня он смотрел с каким-то испытывающим любопытством и долго молчал. Не знаю, о чем генерал думал тогда, но по его глазам и легкой улыбке я чувствовал, что сомнений у него больше, чем готовности что-то делать с «этим майором из редакции журнала «Авиация и космонавтика». Молчание затягивалось, и я ощутил какую-то неловкость, хотя с большим уважением и доверием относился к этому человеку — герою Челюскинской эпопеи, кавалеру Золотой Звезды № 2, фронтовику, познавшему в жизни немало доброго и злого.
— Объясни, зачем тебе это нужно? — начал он трудный для нас обоих разговор.
— Хочу попробовать, а потом написать книгу. — О себе? — спросил генерал.
— Нет! — отрезал, обожженный вопросом. — О других, о новой профессии, о том, что за ней стоит.
— А ты не обижайся. — Николай Петрович постукивал карандашом по столу. — Я хочу понять твою цель и вовсе не ставлю под сомнение искренность самого побуждения. Но хочу, чтобы и ты понял: на орбите надо работать, а не быть балластом...
Спустя четверть века трудно воспроизвести тот разговор в подробностях. Помню, что вскоре в кабинет вошел полковник медицинской службы Евгений Анатольевич Карпов — начальник Центра подготовки космонавтов. Он не возражал против допуска меня к тренировкам при условии, что не будет никаких медицинских противопоказаний.
В тот же день вечером я был у Юрия Гагарина. По телефону предупредил: «Очень важный и доверительный разговор. Всего несколько минут. Нужен твой совет». Выслушав, Юра покачал головой: «Нашу медицину обмануть трудно. Нужен режим. Но не отступай, пробуй, будем помогать».
Первый контакт с врачами начался с того, что я должен был вспомнить все свои детские болезни — корь, краснуха, коклюш, скарлатина, травмы и переломы... Потом припомнить недуги родителей, дабы можно было представить «четкую линию наследственности». Внушительная толщина медицинской книжки не вызывала сомнений, что вписано в нее будет много самого разного. Но уже на следующий день появилась реальная угроза, что этот «роман» не будет написан до конца. Из лаборатории, где исследовалась моя моча, пришло какое-то двоякое заключение. «Повторим через сутки, — решил ведущий терапевт и спросил: — Накануне острое, раздражающее употребляли?» Я пожал плечами, не зная, что в такой ситуации лучше: признание или отрицание. «Попейте воды, — посоветовал врач. — Она промывает почки». Две бутылки «Боржоми», стаканов шесть или семь чая, компот, сок... Повторный анализ смутил врачей больше, чем первый. «Это вода, а не моча», — услышал недоуменное.
Мне был дан еще один шанс — повторить через сутки, но с предупреждением, что это последняя проба. Грустные мысли обуревали всю ночь: случайность, нелепость, неточность могут стать непреодолимой преградой. Как избежать риска? Что придумать? Утром я был в общежитии испытателей. Вопрос ко всем: «Ребята, кто недавно проходил ВЛК и не имел замечаний?» Назвали прапорщика К. (Коля — условно). Он и наполнил три пузырька, которые я отнес в лабораторию. Обман был жестоко наказан. У Коли нашли подозрение на нефрит. Пришлось каяться, объяснять, просить прощения, предлагать у всех на глазах повторить еще раз. У некоторых членов ВЛК эта история вызвала добрую улыбку, что и спасло меня.
Врачебные осмотры, всевозможные анализы, функциональные пробы при быстром изменении положения тела в пространстве, вращающееся кресло, замеры кровяного давления и пульса... Сколько кабинетов! Сколько тревожных дней углубленного обследования! «Железное» здоровье, отсутствие каких-либо изъянов гарантировали дальнейшее продвижение. Когда сопоставлялись объективные данные, врачи о чем-то совещались. Терминология, которой они пользовались в своих разговорах, рождала сомнения: «А вдруг что-то найдут и зарубят?» Видя мое растерянное лицо, Левон Суренович Хачатурьянц успокаивал:
— Не расстраивайтесь и не удивляйтесь. Обстановка во время тренировок куда суровее, чем в реальном полете, мы вас готовим к худшему. Это своего рода перестраховка...
Я облегченно вздыхал. Значит, не все потеряно. Уж очень хотелось, чтобы в окончательном заключении стояло короткое слово «годен». И вот эта справка у меня в руках. В ней так и написано: «По состоянию здоровья может быть допущен к тренировкам и испытаниям...» Этот документ не только давал право примеряться к креслу космонавта, но и окрылял надежду.
— Предупреждаю, — заметил Евгений Анатольевич Карпов, — малейшее нарушение режима в ходе тренировок, накануне или после, и дальнейший путь вам закрыт.
Я согласно кивнул. С этого, собственно, и началась практика.
Не стану подробно излагать всю «технологию» подготовки, все те испытания, зачеты, пробы, через которые надо пройти, чтобы получить право стать кандидатом в «космическую сборную Союза». О своих переживаниях, ощущениях, мыслях, наблюдениях, накопившихся за долгие месяцы, я уже рассказал в репортажах, которые были опубликованы в «Красной звезде», а потом и в книжках. Поначалу казалось, полет в космос — это сказочно романтично, как гриновские алые паруса. Все необычно, интересно, реальность и фантастика там ходят рядом. Время незаметно, но настойчиво все расставляло по своим местам.
Конечно же, романтики хватает и сегодня, особенно для смотрящих со стороны. Для самих же космонавтов это прежде всего труд — обычный, нередко монотонный, изматывающий. Права не только на празднодумие — на мимолетное послабление себе они не имеют. Это я понял, живя и работая вместе с ними.
В первый гагаринский отряд было отобрано двадцать военных летчиков. Восемь из них так и не слетали. По разным причинам. Списывали по здоровью, за нарушение режима, за ошибки житейского толка. Из последующих наборов — тоже немало грустных судеб. В отряд приходили люди высочайшей квалификации, утрачивали с годами навыки и умения прошлого, но космонавтами не становились.
Каждый день, возвращаясь домой или в профилакторий, валился на кровать и закрывал глаза. В усталом мозгу прокручивались прыжки с парашютом на воду, подъемы по тросу на борт спасательного вертолета, короткие секунды невесомости в специально оборудованном ТУ-104, занятия по астронавигации, катапульта... «Зачем тебе все это нужно?» — много раз спрашивал себя, а ответом было когда-то вычитанное изречение древних: «Никто не странствовал бы по свету, если бы не надеялся рассказать другим, что видел».
В январе 1966-го умер Сергей Павлович Королев. Смерть главного конструктора перечеркивала все мои усилия и надежды. Разговор с академиком В. П. Мишиным, который заменил Сергея Павловича на посту главного, был, примерно таким: «Сейчас не время. Пойдут новые многоместные корабли, тогда посмотрим. Не теряй форму». Это означало: не отрывайся от тех, кто занят на подготовке, соблюдай строжайший медицинский режим, вникай в проблемы технические». Помните у Циолковского: «Теоретически это легко, а на практике трудно...» А практика требовала одного: найди себе место и дело. Делом могло стать участие в испытаниях космической техники.
...В медкомиссии, куда я пришел с приказом о включении в группу испытателей, меня встретил высокий плотный мужчина лет пятидесяти. Хмуро, как мне показалось, глянул в лицо, пожал руку и тихо предложил:
— Садитесь...
Потом он посмотрел на меня в упор. Его усталые, слегка сощуренные глаза встретились с моими, скользнули вниз, вправо, влево. Пальцы правой руки отстукивали дробь по столу, и снова мы посмотрели друг на друга: я — с надеждой, он — оценивающе.
— Пройдете ВЛК, — сказал он наконец. И, обращаясь к вошедшему врачу, добавил: — Пустите его по кругу...
— Меня уже пускали по кругу, — сослался я на результаты обследования в прошлом году.
— ВЛК действует год, а у нас — свои нормы, — пояснил доктор. Не стану объяснять, что это был за круг. Да и не в нем суть. Медицинская комиссия на этот раз была более строга и придирчива. Сами же испытания связаны с отработкой ручного управления космическим кораблем при вхождении в атмосферу Земли после возвращения с Луны.
Прошли годы. Течет река времени. Течет вперед. Я уже свыкся с мыслью, что все прошлое так прошлым и останется. Но никогда не сожалел, что оно было. Я сдружился со многими из космонавтов — летавших и нелетавших. Познал многое из того, что, как принято говорить, оставалось за кадром. В моем сознании все прочнее укоренялся смысл простых, на первый взгляд, слов, сказанных когда-то Юрием Гагариным: «Полет — это работа».
Да, полет — это тяжелая, сложная и опасная работа. Но вот о чем я думаю. Со времени «утверждения» природой человека (очеловечивания обезьяны — скажем так) по Земле нашей прошло примерно 400 миллиардов людей. Как бы высоко ни воспаряла их мысль, по существу, все они были земными пленниками. Многих это огорчало. Впрочем, планету свою любили... Но мечта была и продолжала жить века. 12 апреля 1961 года она осуществилась. За годы космической эры увидеть Землю со стороны довелось лишь 230 из многих миллиардов. И вот к перечню профессий, побывавших на орбите, — пилот, инженер, врач, астрофизик, химик, биолог, учитель, — возможно, добавится еще одна — журналист. Новость не то что обрадовала, она пробудила чувство искренней гордости за наш цех, за наше неудержимое стремление добиваться — скажу так — справедливости, не ждать милостей от природы и готовность пройти через «огонь, воду и медные трубы».
Но были горечь и обида. Складывалось так, что этим первым станет не наш — чужой.
Что было потом? Теперь это уже известно всем. Наша журналистская солидарность дала надежду многим, и путь избран, на мой взгляд, верный: через творческий конкурс, через ответ на вопрос «Почему я хочу лететь?», через благороднейшую идею и цель «Космос — детям».
Что кривить душой, многим из нас хотелось бы оказаться в числе тех, кто получит право занять место в космическом корабле. Но, мечтая об этом, надо быть честным перед самим собой и всеми. Я категорически против того, чтобы нашим первым стал тот, кто не считает космонавтику профессией, кто убежден, что награды высшей пробы работающим на «Союзах», «Салютах», «Мире» дают «за так»... Что на это скажешь? Видимо, те, кто так думает, либо и впрямь ничего не знают или, что хуже, играют в этаких правдолюбцев, слюной брызжут, а аргументы сосут из пальца. Или ссылаются на слухи.
И все-таки мудр Антон Павлович Чехов! Наблюдай и вникай... Сам! А тому, кто полетит, большой удачи. ТАК ЭТО БЫЛО четверть века назад. Как происходит сегодня? Вместе с претендентами-журналистами переступаем порог той загадочной клиники, где проводят изрядную часть своей жизни космонавты — летавшие и не летавшие. Те, кого мы еще увидим на звездном небосклоне, и те, кого, быть может, профессиональная судьба так и не поднимет туда... Напоминаем: из этих стен до сих пор не прозвучало ни одного репортажа, имена этих врачей еще никогда не упоминались в открытой печати. Никто из обследуемых, следуя данной подписке о строгой секретности, еще не исповедовался в тех переживаниях, которые испытывал в этих стенах. Так что уж в этом-то журналисты — первые. Далее...